Книга Лабиринты веры  - Эллен Грин

За прошедшие двадцать лет район так сильно изменился, что он с трудом вспомнил, как все тут выглядело раньше. Он сидел на ступеньках того, что раньше было баром на углу Кенсингтон и Аллеени. Сейчас окна были забраны фанерой, поперек заколоченной двери тянулась желтая лента с надписью «Осторожно». Большой неоново-розовый плакат на стене извещал, что здание идет под снос. Он наблюдал за прохожими – они стали более разношерстными по сравнению с теми временами, когда он жил здесь. Тогда это были главным образом ирландцы, немцы и поляки с редкими вкраплениями евреев и испанцев. Сейчас от того сообщества ничего не осталось – оно исчезло, оставив после себя наркоманов и безработных бродяг. Семьи с детьми, игравшими на улице в стикбол, уступили место грязи и преступлению.

Над головой проносились поезда линии Маркет-Франкфорд надземной железной дороги, своим грохотом на несколько минут заглушая все звуки. Во времена его детства этот шум смешивался с остальными, и никто практически не замечал его. Из окна своей комнаты он мог видеть поезда, а стук их колес убаюкивал его. Раньше здесь, недалеко от места, где он сидит, располагались разные магазинчики и лавочки. До того как мать заболела раком и умерла, она часто брала его с собой, и он тащил за собой сумку на колесиках, в которую они складывали покупки. В те времена здесь был мясной магазин. Маленькая бакалейная лавка. Всегда стоял передвижной лоток со свежей рыбой. Теперь всего этого нет. На улице только мусор и упаковка от наркоты, а еще грязные иглы и использованные презервативы. В общем, грязь.

Он встал и пошел. Он часто задавался вопросом, насколько другой была бы его жизнь, если б все начать сначала. Если б однажды он проснулся и оказался в своей квартире за углом, с отцом. Если б он не встретился со своими друзьями той ночью после конфирмации, а засел бы дома, в своей комнате, с комиксами, а внизу тетя Констанс и отец смотрели бы телевизор, тихо напиваясь.

Он прошел мимо церкви Святого Франциска Сальского и остановился. Его ноги словно приросли к земле. Посмотрел на боковую дверь, и воспоминания стали захлестывать его с такой скоростью, что он не успевал осознавать их. Они напоминали тени прошлого. Вот сестра Элис, которая лупит Лойяла линейкой по костяшкам, потому что думает, будто он высморкался в рукав. Вот Билл, который рассказал монахине, что у Дженни под платьем ничего нет. Потом ему было стыдно, потому что он знал: она живет в жалкой лачуге, и родители не стирают ее одежду и не кормят ее. Но все равно монахиня задрала Дженни юбку и выставила ее голую попу на всеобщее обозрение. Ему очень хотелось пойти дальше. А вот Лойял. Лойял и Росс. Жаркий летний вечер после окончания первого класса, и они писают с моста Такони-Пальмира. А вот отец Каллахан в своей сутане – у него в ушах сразу зазвучал его тихий покровительственный голос. Сколько же лет он пытается прогнать из памяти лицо этого человека! Иногда перед его мысленным взором появляются только глаза. Иногда рот, но никогда лицо целиком… Его начало трясти, и он побежал.

Холодный воздух отрезвил его. Он окоченел, ему захотелось домой. Однако образы прошлого преследовали его, образы Росса и Лойяла, писающих с моста. Он тогда отказался подниматься с ними на мост. Они смеялись или плакали? Он не мог определить. Он слышал какие-то звуки наверху и, стоя внизу, ждал, когда их тела пролетят в холодную воду реки. Но сверху полетели только тоненькие ручейки мочи. Он испытал дикое облегчение, когда увидел, как они спускаются вниз, живые и невредимые. Правда, по их красным глазам он догадался, что оба они плакали.

Прежде чем сесть на поезд на станции «Аллеени», он зашел в винный магазин и взял бутылку «Джеймсона», чтобы выпить за былые времена. Он чувствовал себя старым; боль в суставах вынуждала его снижать темп. В прошлом месяце он отпраздновал свой шестьдесят седьмой день рождения. Время настигало его. Иногда по утрам он открывал глаза и гадал, а стоит ли оно того – искать Аву. Избавляться от нее. Ведь он жив, а даже если сейчас его жизнь оборвется, сколько еще лет он протянул бы? И насколько тяжела была бы его жизнь? Однако в этом не было логики. Им владел азарт. Все или ничего. Его влекли вперед невыясненные вопросы. Это, а еще дикая ненависть ко всему семейству и особенно к Россу.

Поезд дернулся и остановился. Он приехал на конечную. Спустился по лестнице к транспортному узлу Франкфорд и огляделся, прикидывая, пройти семь кварталов до дома пешком или взять такси. Темнело. Пассажиры, в толпе расталкивая друг друга локтями, впихивались в автобусы. Он вдруг почувствовал себя нездоровым. Как будто заболевал. Горло было заложено, и он не сомневался, что у него температура. Через десять минут он нашел такси и уговорил самого себя заплатить пять долларов и чаевые за роскошь не идти домой по холоду.

В его съемном жилище, в маленькой секции длинного ряда сблоченных домов, было темно. Когда такси уехало, он немного постоял перед входом, просто так, наблюдая. У соседки, миссис Энглс, свет включался автоматически после наступления темноты. Фонарь напоминал прожектор. Такой же яркий, слепящий и ужасный. Иногда по ночам он не давал ему спать. Все его жалобы она встречала визгом, так что он отказался от попыток убедить ее. Сегодня был единственный вечер, когда фонарь, насколько он помнил, не горел. Он бросил взгляд на ее квартиру, надеясь, что с соседкой ничего не случилось. Солнце уже ушло за горизонт, и лишь серебристые всполохи на западе нарушали плотную темную серость неба, так что он не сразу заметил, что входная дверь его квартиры чуть приоткрыта.